Каяться поздно
Все и так слишком серьезно
Если сейчас наш не кончится воздух
Нас перебьет твоя Сosa Nostra.

Небо падало на землю.

Нечто внутри меня давило на сердце, сжимало, скручивало его, вырывая душу из грудной клетки, разламывая на части ребра в бегстве; в смешной попытке освободиться. Морозный утренний воздух злым синим инеем садился на прокуренные легкие, срастаясь с ним, сливаясь воедино. Обожженные мысли медленным вихрем проносились в голове, ломая, круша, легко и свободно, все прежние устои, все законы и правила. Хотелось вырвать сердце, растоптав его, развеяв прахом над головами людей, лишь бы не чувствовать, как буравит его настойчивая острая иголка; как лишает она меня сил, как заставляет метаться в поисках чего-то, кого-то; в поисках успокоения. Хотя бы временного, хотя бы хрупкого, фактически невесомого и такого прозрачного. Стало труднее дышать, каждый день, ощущая, как сотни игл каждый день вонзаются в душу, после прослушивания радио, после прочтения газет. Зачем я только делаю это, зачем сама себя травлю, не знаю. Чертова мазохистка. Я устала. Я просто устала, до слез, до зубного скрежета. Так и проведешь ты жизнь, Кэти, лежа на холодном полу балкона и глядя в пасмурное, неспокойное небо после очередной бессонной ночи.

Небо падало на землю.

А мои пальцы касались битого стекла. Я чувствовала, как проступают капельки крови на подушечках пальцев. Мне не было больно. Это в наше время – не боль. Ну, вспоминай же, алкоголичка, из-под чего была ныне разбитая вдребезги бутылка в начале ночи? Кажется, ликер. Какого черта? Хотя оно и понятно – ни головной боли, ни желания повеситься, ни опьянения; только слабость и легкая усталость от бессонницы. И кто тебя такую полюбит? Расставайся же со своими детскими мечтами, Белл. И поднимайся уже с холодного пола. Небу слишком рано на тебя падать. Оно еще упадет, будь уверена.

Обыкновенное, серое утро. Тихая музыка из волшебного радио. Слишком все вокруг обычно и спокойно. В душу скользки волнами закрадывалось подозрение. Нет, не подозрения даже – предчувствие. Оно появилось, когда я стояла под душем, терпя, как наказание, холодные, острые капли, больно бьющие по уставшей коже. И оно же не отступает теперь, когда я готовлю себе кофе на своей просторной комфортной кухне. Я, кстати, ненавижу маленькие кофейные чашечки. Форменное извращение пить из таких кофе. Поэтому я наливаю горячий ароматный напиток в огромную отцовскую кружку с движущей колдографией каких-то неизвестных мне квиддичистов. Он любил эту кружку, а матушка считала ее вопиюще безвкусной. Выхожу на балкону, сажусь в плетеное кресло. Достаю сигарету и закуриваю, глядя, как просыпается наш маленький магический город. Тоскливо. Может, попросить своего… кхм, содержателя… купить квартиру в маггловском районе? А что? Экзотично и безопасно. И ему нервы потреплю заодно, чересчур он спокойный в последнее время. Видать, мало ему от меня проблем. Я коротко хохотнула, делая большой глоток кофе, и снова почувствовала в груди то самое холодное предчувствие.

Завершив уже порядком приевшуюся утреннюю процедуру я, наконец, понимаю, что мой день такой же свободный и бесцветный, как вчерашний. Не знаю, чем еще развлечь себя, труженицу, заслужившую два выходных дня, выпавших именно на те дни, которые май дарлинг проводит, весь закопавшись в работу. Трудоголик. А ты что? Правильно, ты лентяйка и бездельница. Может, он прав и ты всего лишь вправду бездарная писака, лентяйка и отвратительный колдомедик? А! Вот мы и придумали с тобой, Кэти, чем займемся. В дорогу – искать вдохновение! Но сначала оденемся и сходим в ближайший магазин. Ты когда в последний раз заглядывала в холодильник?

Что я не видела на улицах Хогсмида? И что, собственно, я здесь забыла? Я, в общем-то, хотела забежать в маггловский супермаркет, но вместо этого прямым ходом иду к «Сладкому королевству». Тоже мне, маленькая девочка. Ты еще в кафе «Мадам Паддифут» заскочи, ага. Идя по полупустой улице, я чувствовала спиной чей-то упорный взгляд. Параноик. Ты просто форменный параноик, Кэти Амаранта Белл. Сделав три глубоких вздоха, ощущаю, как приятный ледяной ветер врывается в грудную клетку, я слышу сзади себя гортанный хрип. Оборачиваясь, я внезапно понимаю, что не зря, собираясь, закинула в сумку аптечку.

Я ни о чем не думала. Я не думала даже о том, что девочка, может быть, отпрыск какого-нибудь «пс»а. Мне было все равно, я просто видела, что ей плохо; что ей смертельно плохо. Колени в кровь об асфальт, рука судорожно сжимает пульс блондинки и особых усилий не надо, чтобы понять, что у девчонки самая маггловская астма. Нас на курсах в Св. Мунго поверхностно учили определять и устранять болезни и недуги маггловского происхождения, поэтому я примерно представляла себе, что надо делать. Вот только…
- Моргана, лекарство, где твое лекарство?.. – глухим, хрипловато-надрывным шепотом бормотала я, пока слух раздирали ее хрипы. Еще чуть-чуть и она задохнется. Я бездарный, медлительный колдомедик. Сколько секунд мне потребовалось, чтобы понять, что у нее нет с собой лекарства? Сколько проклятых секунд, которые могли стоить жизни этой незнакомой девушке, судя по всему, еще ученице?
Нужное зелье быстро попалось под руку. Оно, кажется, временно устраняет типичные маггловские хронические болезни. Я точно не знала, поможет ли. Все в голове перемешалось. Не для экстренных ситуаций ты приспособлена, Белл.
- Сейчас… все будет.. в порядке, – прерывисто дыша, твердила я, самостоятельно вливая в глотку девушки зелье.
О чем я думала? Я не помню. Мне было совершенно плевать на то, что прохожие, видевшие нас, быстрее проходили мимо, меня не интересовало даже то, что когда я подбежала к ней, поблизости был взрослый волшебник, который в состоянии был ей хоть как-то помочь. Нет, он прошел мимо. И меня не волновало, кто сейчас передо мной, я даже разглядеть лицо девушки не успела. В моей голове пульсировала только одна мысль: «пусть зелье окажется верным». Я больше всего боюсь детских смертей. Слишком много на моих глазах умерло невинных детей.

Закрываю глаза, отворачиваюсь, чтобы не провоцировать людей на ненужное «здравствуй», стараюсь не думать, что было до и что будет после. Отчего-то дышится с трудом и отвлекает усталость в мышцах от очередной бессонной ночи. Стараюсь сфокусировать мутный взгляд, номер на доме становиться резче. Понимаю, что не ошибся и пришел по адресу. С трудом пропускаю табачный дым в прокуренные, тесные легкие, пытаюсь избавиться от шума в голове и, надо признать, у меня это хреново получается. Пора научиться сдерживать то, что закипает внутри с такой же уверенностью и мастерством, как получается каждый раз улыбаться внешне. Я списываю свое состояние на усталость и гору работы, что свалилась на меня последний месяц с легкой руки фрау Рихтер, прихожу мысленно к выводу, что я попросту идиот с головной болью и такое решение мне кажется вполне объективным. Только все равно эта сумасшедшая потерянность, оторванность от происходящего душила, убивала последние остатки сил. Все, словно поблекло, потеряло краски и осыпалось серым пеплом мне на ладони. Эта чужая для меня потерянность сейчас затягивает, топит в бесконечном болоте хаотичных рассуждений. Ощущаю себя слабаком и эта слабость, вкупе с усталостью и жуткой потерянностью вибрирующими волнами распространяется по измученному телу. Мысли плавно перетекают в желание вернуться в квартиру, опустошить холодильник и лечь спать, наплевав на то, зачем я, собственно, стою перед этим серым особняком и ломаюсь, как девственница на первое свидании, и от того нервы дребезжат, как от удара по металлической поверхности. Я выбрасываю окурок под ноги и оглядываюсь. Пустая улица, пустые окна соседних домов.

Всю дорогу сюда я убеждал себя, что во всем виновата эта упрямая девчонка. Если бы она не упрямилась, меня бы здесь не было. Впрочем, в таком случае, неизвестно, где была бы она, но мне явно не пришлось бы сейчас, наступая на горло своему характеру, по второму кругу обходить это, на первый взгляд, неприступный дом из серого, идеально ровного камня. Как я и предполагал, транссегрировать прямо вовнутрь не получится, на дом наложено несколько защитных заклинаний, что вполне очевидно. Но, что называется, где наша не пропадала, так это только в трактирах, поэтому забраться с задней стороны дома через окно – что-то на уровне «смотри, как я умею». Ордена на обыск дома мне никто не давал, выдать его пришлось себе самому. Однако ж, если мои догадки найдут подтверждение, о законности проникновения на чужую территорию никто не вспомнит. Ну а ежели нет – я с удовольствием оставлю в покое эту заносчивую аптекаршу.

Судя по тому, как она вела себя, когда мне удалось выловить ее одну в этой аптеке, у меня были все основания предполагать, что она таки знакома с Долоховым, а это, определенно, красной нитью связано с тем, что из всей большой семьи Фарли она единственная осталась жива. На самом деле, я до сих пор думаю над тем, как мне удалось соединить вместе всю эти ветхие, буквально покрытые пылью и неясностью факты, а главное: какого я, блять, черта вообще ввязался в тайны и загадки жизни этой девчонки? Кому-кому, а у меня работы было предостаточно. И не верьте тем, кто говорит, что будто Таулер – безответственный лентяй, спящий с яблоком зубах на всех собраниях. Нагло врут. Такого вообще не было. Если только раз, или два…
Но все равно в такие моменты серьезно чувствуешь себя верным и преданным делу аврором. Молодец, Таулер, возьми с полки пирожок.

Резкий прыжок с подоконника на пол гостиной был омрачен тем, что этой Фарли вздумалось поставить перед самым окном кофейный столик с кучей всякой фарфоровой дряни. Проклиная последними словами и девицу, и ее дома, и себя заодно, я минут десять трачу на то, чтобы вспомнить простейшее бытовое заклинание восстанавливающие разбитые предметы. Когда все было покончено, у меня оставалось не больше трех часов до возвращения леди Фарли с работы.

Первый этаж, к слову сказать, обставленный со вкусом в духе старых времен, с детальной осторожностью и аккуратностью, что была присуща только мне (то бишь с парочкой разбитых фаз и опрокинутых статуэток), был детально осмотрен, и единственное, что мне удалось найти – это книги по темной магии английского происхождения, однако это совершенно точно не зацепка, ибо такие и авроры в целях самообразования читают. Все надежды были на второй этаж и, надо признать, эти надежды оправдались сполна. Правда, не на втором этаже, а не чердаке, который, – ай-яй-яй, какая непредусмотрительность, мисс Фарли, – оказался не заперт.   

Вскоре, со скользившей по лицу и тут же потухающей улыбкой на лице, я смотрел на найденные «трофеи». Не мог я понять только одного, так это мысли, трепыхавшейся на задворках сознания, о том, что радости от того, что теперь у меня есть улики против нее, я фактически не испытывал, словно хотел, чтобы эта аптекарша оказалась чиста, как попка младенца. Однако книги по черной магии, написанные на норвежском языке, но явно дающие понять, что они именно по темной магии, а не о том, что это такое и как от этого защищаться, да и толстая связка писем, имя отправителя которых говорил сам за себя – Антонин Долохов, явно свидетельствовали против нее. Вот только эта стерва не такая дура, какой она упорно казалась мне с самого начала, и книги, и особенно письма были защищены очень искусной темной магией (что, кстати, тоже шло, как плюс одно очко в мою пользу), снять которую или хотя бы обезвредить на время было настоящей проблемой. Итогом пары перевернутых от злости ящиков и сотни перепробованных заклинаний были обожженные едва ли до кости ладони, палочка, выскочившая из рук и отчего-то попавшая мне прямо в глаз и моя пострадавшая спина, которой посчастливилось встретиться со стеной, когда я в первый раз неосторожно схватился за какую-то особенно толстую книгу. Не сосчитать, сколько раз за пару часов я проклял эту ведьму.

После того, что я пережил, понимать, что твой день далеко не такой удачный, как казалось пять минут назад, – это очень жестоко. Внутри, словно серной кислотой разъедаемы органы, рухнули вниз. Я услышал, как открывается входная дверь и в дом кто-то входит.

Все расскажем про восход и про закат
Горы сажи, да про горький мармелад
Что доели, когда закончили войну ©

Вокруг одни ненужные слова. Ненужный шум, от которого раскалывались на части, дробились внутри оба полушария мозга. И безвольное течение мыслей по реке сто раз ненужной жизни отвлекало, не давало сосредоточиться, что-то осмыслить, попытаться понять. Вся жизнь в один миг превратилась в пустую формальность, всего лишь способ существования белковой материи. Теперь отчуждение себя от себя – это реальность и падать в пропасть теперь нормально, падать вниз все дальше и дальше, не ощущая под собой ни воздуха, ни ветра, только безразмерный запах страха, терпкий и омерзительно неприятный, но уже сросшийся с внутренним существом. Падать можно бесконечно долго, падать и не знать, куда летишь, понимая лишь одно – впереди нас всех ждет один конец. Ощущение приближающейся смерти больше не наваждение, не беспокойные мысли, мешающие уснуть, сейчас эти чувства преследует, поджидают на каждом темном углу, готовые тотчас вонзить в спину печально известный предательский кинжал. Теперь это что-то вроде совсем реального предчувствия. Но это сознательный выбор каждого из нас, это то, что было неизбежно с самого начала, с самого детства. Просто раньше это было пустыми звуками, наивными мечтаниями, а теперь это реальность. Пугающая, багрово-красная реальность, пропитанная чувством безысходности и дорогим виски, а это то немногое, что, казалось, осталось прежним, родным. А еще прикосновения холодных пальцев, заставляющие мерзнуть и съеживаться что-то в глубине, в районе грудной клетки. Я чувствую, как все еще дрожит человек, ставший мне родным, человек, за которого я готов был отдать жизнь – пусть неосознанно, пусть под воздействием мимолетного порыва, но действительно искренне, по-настоящему. И эти новые эмоции, мысли теперь не давали покоя. Все-таки война стирает все границы, испепеляет трусость, оставляя только ненависть. Я морщусь от острой боли в плече. Я сжимаю с силой виски, пытаюсь унять звенящий шум в голове, разносящий каждую построенную мысль к чертовой матери. Ненужный шум, чужой шум, и слышен он только в моей голове, по поместью же гуляет абсолютная, безграничная тишина. Но боль, вновь и вновь пронзающая тело, инородная, непонятная, странная боль, вырывает из кровавого водоворота недавних воспоминаний и бессвязных мыслей. И эта боль словно не физическая, а моральная, от чего становиться еще хуже, еще противнее. Противнее от самого себя, от своей слабости. Хотя куда там? Я – всего лишь человек. И глупо продолжать верить, что никогда не буду чувствовать боль. Моргана, какие же мы все были наивными! Считали, что непобедимы, неуязвимы, считали, что быть Пожирателем – это не ответственность, а привилегия, спасающая от ран, от страха, от крови, которая теперь маленькими струйками стекает по раненному плечу. Все это фальшь. И смешно теперь наблюдать за тем, как рушиться старый мир, и почему-то при этом грустно бродить среди этих руин, в миг прогнивших и съеденных термитами. Я снова отвлекаюсь на боль в рваной ране, и слышу дрожащий, надломленный, сухой голос Элизы. Она шепчет какое-то заклинение, она спрашивает, болит ли рука и предлагает поискать зелье. Медленно поворачиваюсь в ней, голова в этот момент, как будто свинцом налита, улыбаюсь, слабо и измученно. Качаю голову, мол, ничего не нужно и залпом выпиваю очередной бокал виски.

Воспоминания былых дней, так далеких и в тоже время неисправимо близких, рвутся, расходятся по швам, ломаются, и гнуться, но все еще заставляют трепетать от ужаса. Человеческий мозг, как ни крути, хреново устроен, ведь каждый раз, закрывая веки, я снова и снова вижу все то, что хочется забыть: эти каменные, мрачные своды, колоны и мраморные полы особняка, ставшего очередной резиденции, в которой расположился Он. Темный Лорд. Тот-чье-имя-всегда-будут-бояться-называть. Темный Лорд, венец природы магов, человек, который сможет обуздать смерть, который сумеет избавить мир от нечистых, от грязных магглов и грязнокровок, недо_магов, недостойных жить на ровне с чистокровными. И снова волна боли, и снова волна истерического, меркнувшего на дне сознания, смеха. Смеха от осознания того, что все это бесполезно, что все это фарс, спектакль, где все мы куклы, ведомые талантливым кукловодом. Только зачем сейчас сожалеть о чем-то, ломать голову? Выбор сделан, договор с Сатаной подписан. И назад дороги нет, остается внутри лишь вера в то, что все это не напрасно. Что вся война – не пустой звук, не прихоть какого-то волшебника. И снова подводит память, воскрешает в голове эти эпизоды – люди, много чистокровных, достойных, великих магов, многие из них совсем молодые, едва закончили школу, но все (или практически_все) добровольно преклоняются перед Темным Лордом, протягивая ему руку. Руку, на которой навсегда останется Его печать. Ветеранов, тех, кто с самого начала был с Лордом, в этом зале не так много, зато почти все, кого я знаю, все тут. Все готовы жертвовать своей жизнью, своей свободой ради праведных целей, ради целей нашего Господина. И я тоже готов, сколько бы посторонних мыслей не рождалось в глубине сознания, сколько бы сомнений и терзаний не приходилось душить в себе. Еще немного, и снова ощутимая дрожь пробивает все тело насквозь. Я тогда плохо слышал слова, что мне говорили в тот день, но я запомнил нечеловеческое шипение, издаваемое Темным Лордом, и его холодные и от того скользкие пальцы на своем запястье. А после боль, похуже той, что я испытал, испытываю и буду испытывать от ранений и проклятий.
Метка.
Погружение в новую жизнь никогда не сотрется из памяти.

Алкоголь обжигает горло. Возвращает к реальности, помогает яснее открыть глаза. Заклинание Элизы начинает постепенно действовать. Не страшно, это пустяк и в этом недавнем порыве, когда я принял проклятье, адресованное Лиз, на себя, нет ничего героического или благородного. По крайней мере, мне так кажется.
- Плевать, это ерунда. Шрамы... украшают, не так ли? – кривая усмешка, нервный взгляд, в который раз, брошенный на рану. – Все будет в порядке, Лиз.
Слова уходят в мертвую тишину фамильного поместья Розье. Ничего не будет в порядке. Теперь я это понимаю.
Я откидываюсь на спинку дивана, устремляя пустой взгляд в потолок.
- Придется забыть все мечты… – бессвязный обрывок предложения. Я допиваю остатки виски в бутылке и снова смотрю в глаза Лиз. – Уже нет и не будет места детским, наивным мечтам. Да, это не такая реальность войны, которую мы представляли… – аккуратно убираю светлый локон с лица подруги, стараюсь ободряюще улыбнуться. Сейчас мне страшно за Лиз, но в то же время спокойно от того, что рядом нет Кассандры и что она не приняла Метку. Такие двойственные ощущения. Наверное, правильно, что первое задание мы прошли вместе. – Это непохоже на задания Круора, да? – горькая усмешка проскальзывает на лице. – И приказы Лорда не сравнить с приказами Терри. Все серьезнее. Но мы сами этого хотели, помнишь?

Роскошная зала поместья, ставшая в один миг мне отвратительной от нахлынувших воспоминаний, кружилась, растворялась, раскалывалась напополам и падала во внезапно разверзшеюся землю. Как там говориться? «Дрогнул занавес и упал. И под шквалом аплодисментов в преисподнюю рухнул зал». Именно. Все вокруг рушилось, грохотало, взрывалось, со стен падали картины, передо мной с потолка упала, разбившись, хрустальная люстра и в этих осколках былой жизни, словно на яву вставали картинки из прошлого, далекого и уже почти забытого. А грохот продолжал рвать на лоскуты слух, мысли, чувства…

Бах-бах.
Я вижу мальчика. Совсем маленького. Он улыбается, он весел, он счастлив, как никогда. За окном крупными хлопьями падает снег, в центре гостиной залы возвышается небывалого великолепия в глазах маленького ребенка рождественская елка, и помещение озаряют сотни, нет, даже тысячи волшебных свечей. От них исходит тепло и приятный свет, в воздухе пахнет шоколадным печеньем – именно таким, каким меня и брата в детстве часто угощала миссис Смит – и различной выпечкой. Я снова вижу того мальчика. Я всматриваюсь в его переполненные надеждой глаза, смотрю на его руки, которые мелко-мелко дрожат от волнения и нетерпения, и внутри у меня все сжимается от тоски. Я помню этот день, я знаю, что сейчас в гостиную войдет отец и Реджи. В это Рождество, когда Мавэрик забирал моего старшего брата с вокзала Кринг-Кросс, что-то случилось, и они задержались. Долгожданное появление брата и отца было самым лучшим подарком для маленького Эвана. Для меня.

Бах-бах.
В желудке и в душе все переворачивается. Я снова вижу себя. Подросток. Рядом на диванах, креслах и дорогих бархатных подушках вальяжно расположились все, кого я считал когда-то друзьями и, возможно, считаю до сих пор. Я с усмешкой припоминаю, что это за день. Нам по четырнадцать-пятнадцать лет, мы еще дети, наивные и глупые дети. Моя мать гостит у родителей, а отец на важном задании, – каком именно, он тогда еще не говорил, – а Реджи остался на каникулах в Хогвартсе, поместье абсолютно пустое, если не считать домовых эльфов. Этот день взросления, как потом часто называла его Кэсси, я не забуду. Дурацкий день, когда дети захотели почувствовать себя взрослыми и за светской болтовней распили несколько бутылок рома и огневиски. В первый раз, кажется.

Бах-бах.
И снова треклятая гостиная, и снова я смотрю на чужого человека, на светловолосого парня, который сидит на диване, обхватив голову руками. Странного парня, которого я не знаю, и который кажется мне смутно знакомым. Я знаю, что вижу себя, но, сколько бы не продолжал смотреть в это лицо – я не мог разглядеть себя, словно я и я из прошлого – два совершенно разных человек. Но, наверное, так оно и было. У меня холодеет сердце. Конечно. Тот самый день, когда однажды в нашей семье не стало Реджинальда. Он просто ушел и я не должен был спрашивать: как, куда и почему, я должен был молчать, как и всегда, потому что так было надо, так было правильно. Я должен был и я не задавал лишних вопросов. Чертов послушный мальчик! Впрочем, кто виноват в этом, кроме меня? Вот и приходилось душить всю злобу, обиду, растерянность и дикую тоску в себе. А еще тогда я навсегда зачеркнул все теплые чувства, всю братскую любовь, что я испытывал к брату. Ядом и болью пропитан тот, казалось бы, незначительный день.

Бах-бах-бах.
Завершающий аккорд. Последний акт. В залу не пробивается свет, тяжелые темные шторы наглухо задернуты, в воздухе чувствуется тяжесть предстоящего разговора. Передо мной сидел отец, он был спокоен и серьезен, как никогда раньше. Именно в этот день, ставший роковым, состоялась наша, грубо говоря, последняя поучительная беседа. Мавэрик говорил о Пожирателях смерти, о моем предназначении и о том, что мой якобы осознанный выбор вступить в их ряды – это выбор, в первую очередь, его самого, Лорда и всех остальных, а значит, он единственно правильный. И я верил его словам, как в непреложную истину. Отец всегда был и остается для меня авторитетом.

Все блекнет, растворяется. Боль в голове успокаивается. Комната медленно принимает прежний вид, нет больше причудившихся мне трещин, осколков и развалин. Мне это привиделось, это просто галлюцинации. Все возвращается к настоящему. Внезапно появляются силы в измученном теле (впрочем, это, скорее всего, дело рук Лиз), и с глаза спадает блеклый туман. На слова Элизы я отвечаю усталой улыбкой. Не дай Мерлин Кассандре узнать о шраме, об этой чертовой вылазке, пусть катиться она к гриндлоу, и Элиза это понимает.
- Проклятый день, – глухим шепотом говорю я, после чего добавляю, – я, наверное, схожу с ума…
Я снова обвожу взглядом залу. Нет и намека на какие-либо разрушения. Кретин. Параноик.
Улыбаюсь, услышав про Слагхорна и ночной колпак с фосфорическими звездами. Ловлю себя на глупой мысли, что сам никогда не задумывался о том, в чем спит профессор зельеварения, и подхватываю безумный смех своей близкой подруги.
- Мы сходим с ума, – негромко добавляю я с неоднозначной усмешкой.
На мгновенье ее последующие слова застревают тяжелым свинцом в воздухе. Улыбка и смех пропадает, я задумываюсь над сказанным. Элиза права. У Лорда веселые шутки. Я передергиваю плечами, вспоминания толпу авроров и троих совсем юных ребят. Мы едва не провалили задания… что же, хорошая проверка на прочность, мой почтенный поклон.
Я беру бокалы и разливаю новую бутылку виски. Протягиваю бокал Элайзе, с улыбкой поднимая свой вверх:
- За нашего Господина, его фантазию и первое боевое крещение, – мой бокал плавно ударяется о бокал Лиз, и я залпом выпиваю содержимое. Не морщась, не вертясь в поисках закуски. Обжигающий вкус алкоголя – стал чем-то родным и привычным.
- МакЛагген? Причем здесь он? – усмехнувшись, удивленно смотрю на Элизу. От имени гриффиндорца теперь совсем непротивно. Молодец, Эван Розье, ты во время перерос детские конфликты на почве вражды факультетов! – Ну-ну, этот тот самый МакЛагген, покоривший твое сердце, Лиз?
Я улыбаюсь. В общем-то, Элиз не особо любит посвящать меня и даже Булстроуд с Крэбб в свои сердечные дела. Ну, по крайней мере, насчет девчонок я не уверен, знаю лишь, что со мной она редко обсуждала МакЛаггена. Об остальных ухажерах – пожалуйста, но почему-то только не о нем. Или я просто забыл? Однако, это наталкивает на определенные мысли…
- На самом деле, я имел в виду Теренса. Нашего несменного лидера Круора, не забыла его? – усмешка, очередной опустошенный бокал, а алкоголь уже растекся по венам, освободил от оков несказанные когда-то слова и не озвученные мысли.

Как только отойдут красные воды
Найдутся всем куклы Вуду и кукловоды
Сеанс иглотерапии идёт покуда
Есть в зеркале кукловод или кукла Вуду [c]

Серый пепел. Он повсюду. В глазах, в сердце, в венах. Серый пепел горечи и отчаянья. Тише, не шевелись. Все внутри в сумасшедшей агонии бьется. Бесполезно. Все потрачено, с невыносимой болью, текущей по венам; по всему телу горячими, ядовитыми волнами распространяющейся. Тише. Тише. Но все зря. Расцарапывая ладони в крови, сжигая мысли дотла, превращая их в пепел. Повсюду пепел острыми иглами вонзается в душу, оставляя кровоточащие раны; оставляя рубцы и шрамы, до кости достающие; с покусанными губами, с запекшейся соленой кровью; вонзались они все глубже и глубже. И глухо в душе, и хуже с каждой минутой, словно пропасть в конце пути ждет. А до конца не далеко и как же это все смешно. Это не поэзия, девочка, это не книги. Это реальность, спетая мимо нот. Так и хочется крикнуть: "смотри, меня рвет изнутри – так странно – открылись сегодня все старые раны, а я так хотела быть спокойно-гуманной". Но никто не услышит, никто не придет; ведь так просто сбиться с намеченных курсов из-за простой случайности. Но не время рифмовать, а меня в душе все равно разрывает со скрипучим треском немая злоба, глухая ненависть. И страх; притупившийся, отошедший на задний план. Как трудно сохранять спокойствие, как трудно смотреть сквозь грязный, прогнивший пол, считая каждый вздох, обреченный на выдох.

Ужасная сухость во рту; так мерзко. Пустые мысли, пустые звуки, пустыня жизни. Отравленный воздух отравленной жизни, рвущийся через глотку в тесные легкие. Где-то в кармане платья, кстати, осталась полупустая пачка сигарет, да, только вот, дотянуться до них невозможно. Веревки, как ядовитое жало, впились в кожу, спутав все тело; полностью парализовав. Губы сухие, смеяться больно – и я молчу. Смотрю стеклянным взглядом в пустоту этого странного дома. В голове пепельная стружка, сложно зацепиться за одну из вихря мысль, чтобы хотя бы понять, проанализировать, что произошло. Хотя что здесь понимать? Плохая, непослушная Кэти должна была знать, что маленьким, слабым девочками нельзя ходить по темным переулкам ночью одним. Сложно смириться с мыслью, что ты поймана в клетку. И что назад пути нет. Возможно, ты уже больше не увидишь ничего другого и последним, что запомнят глаза, это пыль и странные, обожженные фотографии незнакомых людей. Хочется подумать о близких, о своей жизни, о сестре и матери – что с ними будет? – только невозможно сосредоточиться. Невозможно. Голова кажется чугунной, и думать можно только о себе. О том, что неизвестно, сколько тебе осталось жить. Раньше было трудно осознать, что испытывает человек в шаге от смерти. Да ничего он, черт возьми, не испытывает! И вся жизнь перед глазами не мелькает. Врут поэты, нагло врут. И все-таки смешно мне. Тяжело умирать в начале войны, тяжело умирать и понимать, что ты уже не узнаешь, чем закончилась война и не сможешь даже хоть как-нибудь повлиять на ее исход. Откуда же столько пессимистичных мыслей, Кэти? Наверное, потому что реалистка и прекрасно понимаю, что из цепких когтей пожирателя смерти не выбраться. Это билет в один конец. За мной никто не придет, меня никто не спасет. Смеюсь; надрывно, хрипло, истерично. Вот и все. Глупая смерть. Глупо было вообще так попасться. Одинокая, усталая девица, после работы направляющая не домой, а в круглосуточный маггловский паб. Чтоб до утра, а на утро без памяти. Легкая добыча для него. Да и что с того, что в Ордене ты фактически никто, новобранец, которого даже на задания не отправляют, так, в качестве штатного целителя держат? На счету каждая жизнь. Каждая жизнь орденовца. Впрочем, может, ему было скучно? Тоже вполне возможно. Тем не менее, уроки боевой магии прошли зря. Вот вам, любезные мои друзья, результат отсутствия опыта вести дуэли – ваша дражайшая тщательно охраняемая Кэти лежит, связанная, на пыльном полу и думает о том, что больше вас не увидит. И не выскажет все это в лицо, чтоб знали. Да и я хороша. Знала, что людей каждый день похищают, но даже не думала, что окажешься в их числе.

И по радио через три дня будут крутить:
"15 августа. Число пропавших без вести растет. Среди них: Дуглас Саммерс, Мэган Фрай, Кэти Белл…"
А потом:
"20 августа. Число погибших возрастает с каждым днем. Вечная память Мэган Фрай, Кэти Белл…"

Болезненный полумрак. Наверное, впервые поднимаю на него взгляд, привыкший к тусклому освещению. Я знаю его. И теперь мне совсем не смешно. Когда-то давно на уроке ЗОТИ я впервые встретилась с боггартом. Я увидела себя, умирающую, с перерезанной глоткой. Профессор Люпин потом приходил ко мне, лежащей в Больничном крыле, с шоколадом. Сказал, что мой страх очень естественный, но сложный. Все боятся умирать. А я боюсь больше всех других. Но я же понимаю, что когда-нибудь это должно было случится. Но так скоро?..
Смотрю в глаза, искривляя губы в слабой усмешке. Ничего не могу с собой поделать, я, словно кричу о том, что мне страшно, о том, что я боюсь. Боюсь его. Только взгляд – глаза в глаза – спокойный и привычно высокомерный. Жаль, что это выточенное мастерство пригодилось в такой ситуации.
- Чего же ты ждешь? – говорю, словно выплевываю я, – давай, убей же. Или у убийц заведено сначала мучить своих жертв? Это знаешь ли, любезный мой, уже не оригинально, – морщу нос, пожимаю плечами, насколько мне это позволительно в виду веревок, сковавших меня, как будто говорю не с врагом, а старым приятелем. Эх, Белл, зачем со огнем играешь? Зачем играешь со змеей?